Неточные совпадения
Он у постели больной жены в первый раз в жизни отдался тому чувству умиленного сострадания, которое в нем вызывали страдания других
людей и которого он прежде стыдился, как вредной слабости; и жалость к ней, и раскаяние в том, что он желал ее
смерти, и, главное, самая радость прощения сделали то, что он вдруг почувствовал не только утоление своих страданий, но и душевное спокойствие, которого он никогда прежде не испытывал.
Левин же и другие, хотя и многое могли сказать о
смерти, очевидно, не знали, потому что боялись
смерти и решительно не знали, что надо делать, когда
люди умирают.
В первый раз тогда поняв ясно, что для всякого
человека и для него впереди ничего не было, кроме страдания,
смерти и вечного забвения, он решил, что так нельзя жить, что надо или объяснить свою жизнь так, чтобы она не представлялась злой насмешкой какого-то дьявола, или застрелиться.
Обе несомненно знали, что такое была жизнь и что такое была
смерть, и хотя никак не могли ответить и не поняли бы даже тех вопросов, которые представлялись Левину, обе не сомневались в значении этого явления и совершенно одинаково, не только между собой, но разделяя этот взгляд с миллионами
людей, смотрели на это.
Левин встречал в журналах статьи, о которых шла речь, и читал их, интересуясь ими, как развитием знакомых ему, как естественнику по университету, основ естествознания, но никогда не сближал этих научных выводов о происхождении
человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии, с теми вопросами о значении жизни и
смерти для себя самого, которые в последнее время чаще и чаще приходили ему на ум.
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню какую… Да, батюшка, видал я много, как
люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед
смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед
смертью?
— Все это вздор! — сказал кто-то, — где эти верные
люди, видевшие список, на котором назначен час нашей
смерти?.. И если точно есть предопределение, то зачем же нам дана воля, рассудок? почему мы должны давать отчет в наших поступках?
Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня предать публике сердечные тайны
человека, которого я никогда не знал. Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому; но я видел его только раз в моей жизни на большой дороге; следовательно, не могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только
смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упреков, советов, насмешек и сожалений.
«При
смерти на одре привел Бог заплакать», — произнес он слабым голосом и тяжело вздохнул, услышав о Чичикове, прибавя тут же: «Эх, Павлуша! вот как переменяется
человек! ведь какой был благонравный, ничего буйного, шелк!
А между тем появленье
смерти так же было страшно в малом, как страшно оно и в великом
человеке: тот, кто еще не так давно ходил, двигался, играл в вист, подписывал разные бумаги и был так часто виден между чиновников с своими густыми бровями и мигающим глазом, теперь лежал на столе, левый глаз уже не мигал вовсе, но бровь одна все еще была приподнята с каким-то вопросительным выражением.
Он был бледный, убитый, в том бесчувственно-страшном состоянии, в каком бывает
человек, видящий перед собою черную, неотвратимую
смерть, это страшилище, противное естеству нашему…
— Врешь, чертов Иуда! — закричал, вышед из себя, Тарас. — Врешь, собака! Ты и Христа распял, проклятый Богом
человек! Я тебя убью, сатана! Утекай отсюда, не то — тут же тебе и
смерть! — И, сказавши это, Тарас выхватил свою саблю.
«Нет, те
люди не так сделаны; настоящий властелин,кому все разрешается, громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона
людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему же, по
смерти, ставят кумиры, — а стало быть, и все разрешается. Нет, на этаких
людях, видно, не тело, а бронза!»
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька,
человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою
смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
— Я не знаю этого, — сухо ответила Дуня, — я слышала только какую-то очень странную историю, что этот Филипп был какой-то ипохондрик, какой-то домашний философ,
люди говорили, «зачитался», и что удавился он более от насмешек, а не от побой господина Свидригайлова. А он при мне хорошо обходился с
людьми, и
люди его даже любили, хотя и действительно тоже винили его в
смерти Филиппа.
— Представь себе, скоропостижно! — заторопилась Пульхерия Александровна, ободренная его любопытством, — и как раз в то самое время, как я тебе письмо тогда отправила, в тот самый даже день! Вообрази, этот ужасный
человек, кажется, и был причиной ее
смерти. Говорят, он ее ужасно избил!
— Ну да, недавно приехал, жены лишился,
человек поведения забубенного, и вдруг застрелился, и так скандально, что представить нельзя… оставил в своей записной книжке несколько слов, что он умирает в здравом рассудке и просит никого не винить в его
смерти. Этот деньги, говорят, имел. Вы как же изволите знать?
Ну!
люди в здешней стороне!
Она к нему, а он ко мне,
А я… одна лишь я любви до
смерти трушу. —
А как не полюбить буфетчика Петрушу!
— А то здесь другой доктор приезжает к больному, — продолжал с каким-то отчаяньем Василий Иванович, — а больной уже ad patres; [Отправился к праотцам (лат.).]
человек и не пускает доктора, говорит: теперь больше не надо. Тот этого не ожидал, сконфузился и спрашивает: «Что, барин перед
смертью икал?» — «Икали-с». — «И много икал?» — «Много». — «А, ну — это хорошо», — да и верть назад. Ха-ха-ха!
— Вы для возбуждения плоти, для соблазна мужей трудной жизни пользуетесь искусствами этими, а они — ложь и фальшь. От вас, покорных рабынь гибельного демона, все зло жизни, и суета, и пыль словесная, и грязь, и преступность — все от вас! Всякое тление души, и горестная
смерть, и бунты
людей, халдейство ученое и всяческое хамство, иезуитство, фармазонство, и ереси, и все, что для угашения духа, потому что дух — враг дьявола, господина вашего!
—
Люди там не лучше, не умнее, чем везде, — продолжал он. — Редко встретишь
человека, для которого основным вопросом бытия являются любовь,
смерть…
В три дня Самгин убедился, что
смерть Сипягина оживила и обрадовала
людей значительно более, чем
смерть Боголепова. Общее настроение показалось ему сродным с настроением зрителей в театре после первого акта драмы, сильно заинтересовавшей их.
«Оживлены убийством», — вспомнил он слова Митрофанова —
человека «здравого смысла», — слова, сказанные сыщиком по поводу радости, с которой Москва встретила
смерть министра Плеве. И снова задумался о Лидии.
Он припомнил всё, что говорилось о Протопопове:
человек политически неопределенный и даже не очень грамотный, но ловкий, гибкий, бойкий, в его бойкости замечают что-то нездоровое. Провинциал, из мелких симбирских дворян, владелец суконной фабрики, наследовал ее после
смерти жандармского генерала Сильверстова, убитого в Париже поляком-революционером Подлевским. В общем —
человек мутный, ничтожный.
— Никогда не встречал
человека, который так глупо боится
смерти, как моя супруга.
— Там же сказано, что строение
человека скрывает в себе семя
смерти и жизнь питает убийцу свою, — зачем же это, если понимать, что жизнь сотворена бессмертным духом?
Стало известно, что вчера убито пять
человек, и в их числе — гимназист, племянник тюремного инспектора Топоркова, одиннадцать
человек тяжко изувечены, лежат в больницах, Корнев — двенадцатый, при
смерти, а
человек двадцать раненых спрятано по домам.
— До чего несчастны мы,
люди, милейший мой Иван Кириллович… простите! Клим Иванович, да, да… Это понимаешь только вот накануне конца, когда подкрадывается тихонько какая-то болезнь и нашептывает по ночам, как сводня: «Ах, Захар, с какой я тебя дамочкой хочу познакомить!» Это она — про
смерть…
«Юноша оказался… неглупым! Осторожен. Приятная ошибка. Надобно помочь ему, пусть учится. Будет скромным, исполнительным чиновником, учителем или чем-нибудь в этом роде. В тридцать — тридцать пять лет женится, расчетливо наплодит
людей, не больше тройки. И до
смерти будет служить, безропотно, как Анфимьевна…»
«Больной
человек. Естественно, что она думает и говорит о
смерти. Мысли этого порядка — о цели бытия и прочем — не для нее, а для здоровых
людей. Для Кутузова, например… Для Томилина».
Такие мысли являлись у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим всегда чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее. Не считает ли она актером его? Он уже догадывался, что Лидия, о чем бы она ни говорила, думает о любви, как Макаров о судьбе женщин, Кутузов о социализме, как Нехаева будто бы думала о
смерти, до поры, пока ей не удалось вынудить любовь. Клим Самгин все более не любил и боялся
людей, одержимых одной идеей, они все насильники, все заражены стремлением порабощать.
Вспомнилась печальная шутка Питера Альтенберга: «Так же, как хорошая книга, прочитанная до последней строки, —
человек иногда разрешает понять его только после
смерти».
Самгин встал и пошел по дорожке в глубину парка, думая, что вот ради таких
людей идеалисты, романтики годы сидели в тюрьмах, шли в ссылку, в каторгу, на
смерть…
—
Люди почувствуют себя братьями только тогда, когда поймут трагизм своего бытия в космосе, почувствуют ужас одиночества своего во вселенной, соприкоснутся прутьям железной клетки неразрешимых тайн жизни, жизни, из которой один есть выход — в
смерть.
—
Смерть уязвляет, дабы исцелить, а некоторый
человек был бы доволен бессмертием и на земле. Тут, Клим Иванович, выходит, что жизнь как будто чья-то ошибка и несовершенна поэтому, а создал ее совершенный дух, как же тогда от совершенного-то несовершенное?
— Пробовал я там говорить с людями — не понимают. То есть — понимают, но — не принимают. Пропагандист я — неумелый, не убедителен. Там все индивидуалисты… не пошатнешь! Один сказал: «Что ж мне о
людях заботиться, ежели они обо мне и не думают?» А другой говорит: «Может, завтра море
смерти моей потребует, а ты мне внушаешь, чтоб я на десять лет вперед жизнь мою рассчитывал». И все в этом духе…
Клим Самгин подумал: упади она, и погибнут сотни
людей из Охотного ряда, из Китай-города, с Ордынки и Арбата, замоскворецкие
люди из пьес Островского. Еще большие сотни, в ужасе пред
смертью, изувечат, передавят друг друга. Или какой-нибудь иной ужас взорвет это крепко спрессованное тело, и тогда оно, разрушенное, разрушит все вокруг, все здания, храмы, стены Кремля.
Ему казалось, что он весь запылился, выпачкан липкой паутиной; встряхиваясь, он ощупывал костюм, ловя на нем какие-то невидимые соринки, потом, вспомнив, что, по народному поверью, так «обирают» себя
люди перед
смертью, глубоко сунул руки в карманы брюк, — от этого стало неловко идти, точно он связал себя. И, со стороны глядя, смешон, должно быть,
человек, который шагает одиноко по безлюдной окраине, — шагает, сунув руки в карманы, наблюдая судороги своей тени, маленький, плоский, серый, — в очках.
—
Люди Иисуса Христа, царя и бога нашего, миродавца, миролюбца, приявшего
смерть за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна, и воскресшего…
— Истина буддизма в аксиоме: всякое существование есть страдание, но в страдание оно обращается благодаря желанию. Непрерывный рост страданий благодаря росту желаний и, наконец,
смерть — убеждают
человека в иллюзорности его стремления достигнуть личного блага.
Вера Петровна писала Климу, что Робинзон, незадолго до
смерти своей, ушел из «Нашего края», поссорившись с редактором, который отказался напечатать его фельетон «О прокаженных», «грубейший фельетон, в нем этот больной и жалкий
человек называл Алину «Силоамской купелью», «целебной грязью» и бог знает как».
— Хороших
людей я не видал. И не ожидаю, не хочу видеть. Не верю, что существуют. Хороших
людей — после
смерти делают. Для обмана.
«И лжемыслие, яко бы возлюбив
человека господь бог возлюбил также и рождение и плоть его, господь наш есть дух и не вмещает любви к плоти, а отметает плоть. Какие можем привести доказательства сего? Первое: плоть наша грязна и пакостна, подвержена болезням,
смерти и тлению…»
Как будто забыв о
смерти отчима, она минут пять критически и придирчиво говорила о Лидии, и Клим понял, что она не любит подругу. Его удивило, как хорошо она до этой минуты прятала антипатию к Лидии, — и удивление несколько подняло зеленоглазую девушку в его глазах. Потом она вспомнила, что надо говорить об отчиме, и сказала, что хотя
люди его типа — отжившие
люди, но все-таки в них есть своеобразная красота.
Но слова о ничтожестве
человека пред грозной силой природы, пред законом
смерти не портили настроение Самгина, он знал, что эти слова меньше всего мешают жить их авторам, если авторы физически здоровы. Он знал, что Артур Шопенгауэр, прожив 72 года и доказав, что пессимизм есть основа религиозного настроения, умер в счастливом убеждении, что его не очень веселая философия о мире, как «призраке мозга», является «лучшим созданием XIX века».
— Хорошо играет? — спросила она Клима; он молча наклонил голову, — фисгармония вообще не нравилась ему, а теперь почему-то особенно неприятно было видеть, как этот
человек, обреченный близкой
смерти, двигая руками и ногами, точно карабкаясь куда-то, извлекает из инструмента густые, угрюмые звуки.
— Ириней Лионский, Дионисий Галикарнасский, Фабр д’Оливе, Шюре, — слышал Самгин и слышал веские слова: любовь,
смерть, мистика, анархизм. Было неловко, досадно, что
люди моложе его, незначительнее и какие-то богатые модницы знают то, чего он не знает, и это дает им право относиться к нему снисходительно, как будто он — полудикарь.
— Ты слышал, что Щедрин перед
смертью приглашал Ивана Кронштадтского? — спрашивала она и рассказывала о Льве Толстом анекдоты, которые рисовали его
человеком самовлюбленным, позирующим.
— До свидания, — сказал Клим и быстро отступил, боясь, что умирающий протянет ему руку. Он впервые видел, как
смерть душит
человека, он чувствовал себя стиснутым страхом и отвращением. Но это надо было скрыть от женщины, и, выйдя с нею в гостиную, он сказал...
— Ваша мать приятный
человек. Она знает музыку. Далеко ли тут кладбище? Я люблю все элегическое. У нас лучше всего кладбища. Все, что около
смерти, у нас — отлично.